Урусут - Страница 114

114

– С шестнадцати? Ну ты орел!

– С шестнадцати, – подтвердил Олег. – Более модного места в Москве тогда не существовало. Уже в пять часов дня в искусственной темноте с искрящимся шаром под потолком – это называли «светомузыкой» – танцы начинались, и девицы собирались с ногами от шеи. Тут еще перестройка, новые надежды, как-то я начал отходить. И вдруг отец наконец узнает, что жена ему изменяет. Озарение нашло. Никому ничего не сказал. Имелись у нас «жигули» и родственники в Подмосковье. Поехал он с мамой якобы в гости. Ну, и выехал на встречную полосу – прямо под «КАМАЗ». Лоб в лоб.

– Я не поняла – что, специально?

– Ну, сначала все твердили, что несчастный случай, но я – скажем так – догадывался. А потом как-то разбирал значки, а отец знал, что это единственное место, куда, кроме меня, никто не доберется, и увидел сложенную между вымпелами записку, на листе в клеточку, вырванном из тетради – «ПРОСТИ». И инициалы. Если бы написал – «Прости за все», я бы простил. А так – непонятно, за что именно. За то, что убил маму? За то, что убил себя? За то, что не боролся за старшего сына и отпустил его на войну под лозунгом: «Ну, кому-то ведь надо?». За то, что дал увести жену? За то, что не смог противостоять спиртному? Вскоре, впрочем, увидимся, спрошу…

– Не думай об этом. И как ты жил дальше?

– А как может жить глупый юнец, оставшийся один в трехкомнатной квартире в пяти минутах ходьбы от заведения, в котором он учился? Танцы, девки, рок-н-ролл. Как только я трезвел, меня сковывал такой ужас, что надо было срочно опять напиться. Причем деловая жилка оказалась сильной – уже работали рынки, мы там торговали вещами «цеховиков», огромные партии джинсов-варенок и футболок с вышивкой, охрана, первые «чеченцы», всякие там «а кто твоя крыша?» или «под кем ты ходишь?». Но на фарцовку меня еще хватало, на университет – уже нет. И ведь пьянки, пьянки! Собрались меня уже исключать, но одна женщина-врач, добрая родственница, устроила мне по болезни академический отпуск. И продлевала мне его три года.

– Ого!

– Именно так. А однажды я проснулся – солнышко в окно светит, на улице – рай. Зато в квартире накурено, наплевано, можно сказать, наблевано – фу, гадость! Раньше, когда учился в школе, я бегал каждое утро. И тут – нацепил кроссовки да потрусил по знакомым местам. Май, все цветет, а с меня пот в три ручья, одышка… Вернулся я домой, вычистил-выдраил квартиру, выбросил мусор, и больше ни один человек с бутылкой в руке ее порог не переступал.

– Так все просто?

– А зачем усложнять? Восстановился на учебе, за четыре месяца пришли прежний вес и здоровье. Каждый день, независимо от настроения и погоды – физические упражнения. С тех лет если и делал перерывы – это правда – не больше десяти дней в году.

– Да ну?

– Ну да. Закончил МГУ, в принципе, хорошо, тут и предложили по обмену год в Чикагском университете провести. Очень хорошая вещь с учетом смены обстановки. Там оказалось все другое, новое, где-то – неприятное, где-то – интересное, после года мне дали стипендию и уговорили остаться еще на два. Приехал я туда изучать историю и историю искусств, а уехал со степенью по бизнесу и экономике. Проработал два года в небольшом банке, женился, переманили меня в мою нынешнюю компанию, в экономике начался бурный рост, вернее, кто успел запрыгнуть в лодку, быстро понесся по течению, прочие остались на берегу, или пошли в том же направлении, но пешком. Вот и вся жизнь.

– Как-то все коротко и быстро.

– Сам удивляюсь. Придумывал себе страдания и мучения, а тут – раз-два, и просто умер. При попытке покорения одной из самых доступных гор в мире.

– Совершенно верно.

– Ну, а ты?

– Что – я? Ну, мои все умерли естественной смертью.

– Но – умерли?

– Ну конечно.

– А чем, как ты живешь?

– Живу? Скажи – жила.

– Хорошо. Жила.

– Да вот, ходила в горы. Для тебя это увлечение…

– Бывшее.

– Угу. А для меня – жизнь. Бывшая.

– Потому что реальная, в городе со стенами не устраивала?

– Город и стены ни при чем. Город свой я люблю. А – «реальная», да… К мужу своему я даже симпатии не испытываю, детей у нас нет, его дома почти не бывает, меня дома почти не бывает…

– Почему без детей?

– А он не может их иметь. Что-то там со сперматозоидами. Скромные слишком. Хотели взять приемного – «да-да, сейчас-сейчас», год, другой, третий… Ну, не надо человеку – что я сделаю?

– Если не касаться семьи – то чем живешь?

– Да ничем. Что это за жизнь – вне семьи? Знаешь, вдруг и вправду нам неделя до смерти – все так перед глазами пролетает… Ты, наверное, прав. Человек сам делает свои ошибки, и сам за них несет ответственность. А одна ошибка порождает другую, та – цепляет третью, и – как снежный ком. Как сегодняшняя лавина. Ледник ведь не сразу поехал.

Меня воспитывала бабушка, она родила очень рано – и хотела удержать меня от этого. Мама меня родила рано – и посему тоже, как бабушка, хотела удержать меня от этого. Но у всех-то людей все получается по-разному! Вот мама. Обычный мезальянс. Ей – девятнадцать, она учится в театральном училище, красавица из красавиц. Папе – сорок два, он заместитель начальника порта.

– Ого! Для советских-то времен!

– Не то слово! Ну, вроде как любовь, женятся, рождаюсь я, но потом мама влюбляется в кинорежиссера и уходит к нему, а меня отдают на воспитание бабушке. Зато папа селит нас с бывшей тещей – бабушка ведь ему теща! – в своей квартире на улице Восстания, дом 20А, а сам получает жилье в новом доме у залива. И женится еще раз. В четвертый, кстати. А мама уходит от кинорежиссера к киноактеру. А потом выходит замуж за оператора. Маму, равно как и папу, я вижу раз в две-три недели. И когда у меня в восемнадцать появился ухажер! – о, но какой же был милый мальчик! Андрюша Клюев! Как меня любил! Цветочки-цветочки-цветочки, такой нежный застенчивый очкарик, взять за руку боялся, не то, что там в щечку поцеловать! А в первый раз поцеловав, как честный человек, сразу сделал мне предложение. Но бабушка стеною крепостною встала – нет, и все тут. Закончи учебу, повзрослей, ветер из головы уйдет, ля-ля-ля, тра-ля-ля… Года три Андрюша кругами ходил, а потом свинтил в Германию составлять компьютерные программы, писал-писал мне письма, да прекратил. Я эти письма хранила, перечитывала. И замуж я вышла только в двадцать восемь, когда и бабушки уже не было, и папы, а у мамы имелось трое других детей и сахарный диабет. Так в памяти и сидит, как я рвусь на улицу, мой несчастный поклонник у подъезда топчется, а бабушка стоит у двери и кричит: «Горячева Марина Анатольевна! Куда это вы собрались?!» – и у меня от ее голоса поджилки трясутся.

114