Урусут - Страница 3

Сам Белый Лоб уже ничего не ставил, только объяснял, показывал, рисовал на песке чертежи. Но все равно только богател – ряд держать бояре да прочая знать любили только с ним, а там он уж плотников и набирал, и расставлял. В доме, по рассказам отца, чего тогда только не накопилось: и досоканы, и чаши, и кошели, и узорные цепи и пояса, и дорогие суконы, в погребе – и берестяные туеса с медом, и рыба сухая и вяленая, и капуста квашеная, и яблоки моченые, и крупа в мешках…

Однако, одним засушливым летом опрокинули свечу в церкви Всех Святых, и от той церкви разнес сильный ветер огонь по всему граду, и метала буря горящие бревна на десять саженей, и сгорело за два часа всё, даже Кремник. Дом, баня и амбар Белых Лбов – Большого да Малого – не избежали сей плачевной участи, хорошо, что сами живы остались. Но пламя полыхало такой силы, что и тайник Александров расплавило, причем так, что он и следов его не смог найти. А, может, пока они горе слезами заливали, какой-либо тать на пепелище поживился – кто знает? Одни только книги хозяин и вынес, ведь они – дороже и денег, и самой жизни. Ну и тайник, по правде сказать, на то тайником и прозывается, что пока до него доберешься, сгорит все на свете.

Отец Олежке сказывал, что лежали в нем и золотые флорины, и греческие иперперы, и веницейские дукаты, и туринские ливры, но сын не верил – уж больно чудно все это при их нынешней бедности звучало.

Жить дальше, тем не менее, надо. Пусть и вышел княжий указ о каменном строительстве, да не всем оно выходило по карману, так что и плотникам работы хватало. Разорился каждый, но хоромы и кошта мастерам – это обязательно. А топором работал дед Александр не хуже прежнего – чего уж тут чваниться, когда есть нечего? И добрый труд всегда вознагражден будет.

Уже зимою, когда трудиться тяжело и напряжно, Александр, вспотев и умаявшись в ясный день под ярким солнышком, испил холодянки, затем прокашлял неделю, слег, а еще через пять дней и помер.

Схоронили как положено, а Иван пошел по его стопам – юн, силен, грамотен, уменья много, только крыши над головой нет, зипун с портами худые, а в потертом кошеле несколько медяков звенят, и всё. Хотя… Память Белый Лоб о себе оставил добрую, друзей-приятелей при жизни хватало, и хоть в ту пору нуждался почти всякий, приняли его сына в артель без условий.

Москва отстраивалась, Иван срубил себе пусть какую-никакую, но хибарку, женился, да сразу супружница Евдокия и понесла. В положенный срок родила дите, к вящей радости – сына, и нарекли его Олегом в честь знаменитого князя. Тут бы жить-поживать счастливо, да то ли приучил кто, то ли сам пристрастился – о том батяня молчал, лишь мать толковала – принялся глава семьи бражничать. Не сказать, что это невидаль какая – упивались и в усмерть, но только на праздники, а отец мог и посреди постной недели накваситься, да и спать потом три дня кряду. Нет, он не орал песни, не лупцевал жонку, не бегал на улицу рвать на себе рубаху и кидаться в драку, наоборот, вспоминал все слышанные от деда сказки и баял их сыну, пока язык не начинал заплетаться, а голова падать на грудь. Но в артели начали роптать – почему этот отпрыск Белого Лба лежит на печи неделями, а месячину требует наравне с нами?

Ну, а после того, как наследникам боярина Хвоста терема ставили, и стена, которую хмельной Иван возводил, обрушилась, да двух артельных плотников поранило, а третьему ногу перешибло, так, что сгибаться перестала, вызвал его староста и рёк – зла, мол, не держи, но уходи подобру-поздорову. А коль ты не артельный – кто тебе работу даст? И начались скитания – бродил по селам, да выполнял мелкие починки за гроши. Смерд, он, если надо, и дом, и амбар себе сам поставит. Пусть и криво, но пошто ему красота?

Так добрался и до Нижнего города. Один раз на рынке столкнулся с древоделями, как раз закончившими новые хоромы боярину Василию Румянцу, да заспорил с ними о плотницком искусстве, да побился об заклад всеми своими невеликими деньгами, да за двое суток справил к маленькому дворцу такое резное крыльцо, что все только ахали. Половина волжского града опосля сбежалась на диво глянуть. Захотел Румянец обласкать мастера, поговорил с ним, ну и предложил возвести на Суре целое село. Наши, мол, татарву боятся, никто не желает ни за какие деньги туда ехать, а что поганых трусить, коли великий князь Володимерский Димитрий мечом их в прошлом годе рассеял? Теперича не скоро сунутся, а для спокойствия народного эти сторожевые засеки и надобны. К тому же и плату пообещал невиданную – и от себя, и от князя нижегородского.

Отёр Иван Александрович дланью бороду да хряпнул шапкой оземь – по рукам мол, знатный боярин! Отправился немедля в Москву, забрал жонку с сыном, хибару продал, и скоро находился у Клобука на месте. Сманил туда он и двух нижегородских безартельных древоделей. Земки тогда были – недостроенная стена да амбар, в котором кмети спали на глиняном полу, подстелив лишь солому да овчинный войлок.

Как только Иван приехал на дряхлой повозке, да как достал из телеги колун, драч, потес, бурав, черту, малку, скобель, долото, тесло и другие необходимые в плотницком деле инструменты, так и обрадовались дружинники. Леса имелось вдоволь, валили и сплавляли бревна удальцы ежедневно. Кто-то запахивал поле и сеял ячмень да рожь, а Иван в поте лица работал от зари до зари на своем поприще. Олег же являлся ему верным помощником. Еще давно хороший кузнец выточил пацану маленький топор – как раз весом для мальчишеской руки, и махал сим топором младший не хуже, чем старший – своим.

Пришли и другие ремесленники – гончар, бондарь и даже шорник.